Неточные совпадения
Он заметил нерешимость в
ушах лошади и
поднял хлыст, но тотчас же почувствовал, что сомнение было неосновательно: лошадь знала, что нужно.
— Вот он! — сказал Левин, указывая на Ласку, которая,
подняв одно
ухо и высоко махая кончиком пушистого хвоста, тихим шагом, как бы желая продлить удовольствие и как бы улыбаясь, подносила убитую птицу к хозяину. — Ну, я рад, что тебе удалось, — сказал Левин, вместе с тем уже испытывая чувство зависти, что не ему удалось убить этого вальдшнепа.
— Да ведь соболезнование в карман не положишь, — сказал Плюшкин. — Вот возле меня живет капитан; черт знает его, откуда взялся, говорит — родственник: «Дядюшка, дядюшка!» — и в руку целует, а как начнет соболезновать, вой такой
подымет, что
уши береги. С лица весь красный: пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа в офицерах, или театральная актриса выманила, так вот он теперь и соболезнует!
Легкий головной убор держался только на одних
ушах и, казалось, говорил: «Эй, улечу, жаль только, что не
подыму с собой красавицу!» Талии были обтянуты и имели самые крепкие и приятные для глаз формы (нужно заметить, что вообще все дамы города N. были несколько полны, но шнуровались так искусно и имели такое приятное обращение, что толщины никак нельзя было приметить).
Татьяна в лес; медведь за нею;
Снег рыхлый по колено ей;
То длинный сук ее за шею
Зацепит вдруг, то из
ушейЗлатые серьги вырвет силой;
То в хрупком снеге с ножки милой
Увязнет мокрый башмачок;
То выронит она платок;
Поднять ей некогда; боится,
Медведя слышит за собой,
И даже трепетной рукой
Одежды край
поднять стыдится;
Она бежит, он всё вослед,
И сил уже бежать ей нет.
В контору надо было идти все прямо и при втором повороте взять влево: она была тут в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил в переулок и пошел обходом, через две улицы, — может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он шел и смотрел в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то на
ухо. Он
поднял голову и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот. С того вечера он здесь не был и мимо не проходил.
— Четыре… пять… Отойди, братец, отойди; можешь даже за дерево стать и
уши заткнуть, только глаз не закрывай; а повалится кто, беги
подымать. Шесть… семь… восемь… — Базаров остановился. — Довольно? — промолвил он, обращаясь к Павлу Петровичу, — или еще два шага накинуть?
Катя, которая не спеша подбирала цветок к цветку, с недоумением
подняла глаза на Базарова — и, встретив его быстрый и небрежный взгляд, вспыхнула вся до
ушей. Анна Сергеевна покачала головой.
Базаров тихонько двинулся вперед, и Павел Петрович пошел на него, заложив левую руку в карман и постепенно
поднимая дуло пистолета… «Он мне прямо в нос целит, — подумал Базаров, — и как щурится старательно, разбойник! Однако это неприятное ощущение. Стану смотреть на цепочку его часов…» Что-то резко зыкнуло около самого
уха Базарова, и в то же мгновенье раздался выстрел. «Слышал, стало быть ничего», — успело мелькнуть в его голове. Он ступил еще раз и, не целясь, подавил пружинку.
То, что произошло после этих слов, было легко, просто и заняло удивительно мало времени, как будто несколько секунд. Стоя у окна, Самгин с изумлением вспоминал, как он
поднял девушку на руки, а она, опрокидываясь спиной на постель, сжимала
уши и виски его ладонями, говорила что-то и смотрела в глаза его ослепляющим взглядом.
Говорила она с акцентом, сближая слова тяжело и медленно. Ее лицо побледнело, от этого черные глаза ушли еще глубже, и у нее дрожал подбородок. Голос у нее был бесцветен, как у человека с больными легкими, и от этого слова казались еще тяжелей. Шемякин, сидя в углу рядом с Таисьей, взглянув на Розу, поморщился, пошевелил усами и что-то шепнул в
ухо Таисье, она сердито нахмурилась,
подняла руку, поправляя волосы над
ухом.
Отец Клима словообильно утешал доктора, а он,
подняв черный и мохнатый кулак на уровень
уха, потрясал им и говорил, обливаясь пьяными слезами...
Остроносая Варвара сидела, гордо
подняв голову, ее зеленоватые глаза улыбались студенту Маракуеву, который нашептывал ей в
ухо и смешливо надувал щеки. Лидия, разливая чай, хмурилась.
— Ну, а у вас как? Говорите громче и не быстро, я плохо слышу, хина оглушает, — предупредил он и, словно не надеясь, что его поймут,
поднял руки и потрепал пальцами мочки своих
ушей; Клим подумал, что эти опаленные солнцем темные
уши должны трещать от прикосновения к ним.
Самгин видел, как лошади казаков, нестройно, взмахивая головами, двинулись на толпу, казаки
подняли нагайки, но в те же секунды его приподняло с земли и в свисте, вое, реве закружило, бросило вперед, он ткнулся лицом в бок лошади, на голову его упала чья-то шапка, кто-то крякнул в
ухо ему, его снова завертело, затолкало, и наконец, оглушенный, он очутился у памятника Скобелеву; рядом с ним стоял седой человек, похожий на шкаф, пальто на хорьковом мехе было распахнуто, именно как дверцы шкафа, показывая выпуклый, полосатый живот; сдвинув шапку на затылок, человек ревел басом...
Я сошел в сени. Малаец Ричард,
подняв колокол, с большой стакан величиной, вровень с своим
ухом и зажмурив глаза, звонил изо всей мочи на все этажи и нумера, сзывая путешественников к обеду. Потом вдруг перестал, открыл глаза, поставил колокол на круглый стол в сенях и побежал в столовую.
Разбудило меня не собственное намерение проснуться ровно через час, как это часто случается, а какое-то странное, хоть и слабое, хлюпанье и бульканье под самым моим
ухом. Я
поднял голову…
Вдруг лошади
подняли головы и насторожили
уши, потом они успокоились и опять стали дремать. Сначала мы не обратили на это особого внимания и продолжали разговаривать. Прошло несколько минут. Я что-то спросил Олентьева и, не получив ответа, повернулся в его сторону. Он стоял на ногах в выжидательной позе и, заслонив рукой свет костра, смотрел куда-то в сторону.
В это время в лесу раздался какой-то шорох. Собаки
подняли головы и насторожили
уши. Я встал на ноги. Край палатки приходился мне как раз до подбородка. В лесу было тихо, и ничего подозрительного я не заметил. Мы сели ужинать. Вскоре опять повторился тот же шум, но сильнее и дальше в стороне. Тогда мы стали смотреть втроем, но в лесу, как нарочно, снова воцарилась тишина. Это повторилось несколько раз кряду.
Я очень помню, как во время коронации он шел возле бледного Николая, с насупившимися светло-желтого цвета взъерошенными бровями, в мундире литовской гвардии с желтым воротником, сгорбившись и
поднимая плечи до
ушей.
Но при этом казалось, что слепой придавал еще какие-то особенные свойства каждому звуку: когда из-под его руки вылетала веселая и яркая нота высокого регистра, он
подымал оживленное лицо, будто провожая кверху эту звонкую летучую ноту. Наоборот, при густом, чуть слышном и глухом дрожании баса он наклонял
ухо; ему казалось, что этот тяжелый тон должен непременно низко раскатиться над землею, рассыпаясь по полу и теряясь в дальних углах.
— Это шутка. Это та же шутка, что и тогда с «бедным рыцарем», — твердо прошептала ей на
ухо Александра, — и ничего больше! Она, по-своему, его опять на зубок
подняла. Только слишком далеко зашла эта шутка; это надо прекратить, maman! Давеча она как актриса коверкалась, нас из-за шалости напугала…
Везли Левшу так непокрытого, да как с одного извозчика на другого станут пересаживать, всё роняют, а
поднимать станут —
ухи рвут, чтобы в память пришел.
Василий приподнимается с козел и
поднимает верх брички; кучера надевают армяки и при каждом ударе грома снимают шапки и крестятся; лошади настораживают
уши, раздувают ноздри, как будто принюхиваясь к свежему воздуху, которым пахнет от приближающейся тучи, и бричка скорее катит по пыльной дороге.
Огурцов, в тех же опорках и только надев мятую-измятую поддевку, побежал и очень скоро, хоть не совсем исправно, принес все, что ему было приказано: хлеб он залил расплескавшейся
ухой, огурец дорогой уронил, потом
поднял его и с, песком опять положил на тарелку. Макар Григорьев заметил это и стал его бранить.
Генерал пытался было
поднять серьезный разговор на тему о причинах общего упадка заводского дела в России, и Платон Васильевич навострил уже
уши, чтобы не пропустить ни одного слова, но эта тема осталась гласом вопиющего в пустыне и незаметно перешла к более игривым сюжетам, находившимся в специальном заведовании Летучего.
Над правой бровью был глубокий шрам, он немного
поднимал бровь кверху, казалось, что и правое
ухо у нее выше левого; это придавало ее лицу такое выражение, как будто она всегда пугливо прислушивалась.
А внизу — образно изогнутая спина, прозрачно колыхающиеся от гнева или от волнения крылья-уши.
Поднявши вверх правую руку и беспомощно вытянув назад левую — как больное, подбитое крыло, он подпрыгивал вверх — сорвать бумажку — и не мог, не хватало вот столько.
— Постой! — перебил Медиокритский,
подняв руку кверху. — Голова моя отчаянная, в переделках я бывал!.. Погоди! Я ее оконфужу!.. Перед публикой оконфужу! — И затем что-то шепнул приятелю на
ухо.
Петр Иваныч по обыкновению выслушал это известие покойно, только немного навострил
уши и
поднял брови.
— Благодарю преблагую и пресущест венную троицу, — сказал царь,
подымая очи к небу, — зрю надо мною всемогущий промысел божий, яко в то самое время, когда теснят меня враги мои, даже ближние слуги с лютостью умышляют погубить меня, всемилостивый бог дарует мне верх и одоление над погаными и славное приращение моих государств! — И, обведя торжествующим взором бояр, он прибавил с видом угрозы: — Аще господь бог за нас, никто же на ны! Имеющие
уши слышати да слышат!
Утро было свежее, солнечное. Бывшие разбойники, хорошо одетые и вооруженные, шли дружным шагом за Серебряным и за всадниками, его сопровождавшими. Зеленый мрак охватывал их со всех сторон. Конь Серебряного, полный нетерпеливой отваги, срывал мимоходом листья с нависших ветвей, а Буян, не оставлявший князя после смерти Максима, бежал впереди,
подымал иногда, нюхая ветер, косматую морду или нагибал ее на сторону и чутко навастривал
ухо, если какой-нибудь отдаленный шум раздавался в лесу.
Передонов нагнулся и
поднял кота. Кот был толстый, белый, некрасивый. Передонов теребил его, — дергал за
уши, за хвост, тряс за шею. Володин радостно хохотал и подсказывал Передонову, что еще можно сделать.
— Антоша, слышишь? — спросила Гудаевская,
подымая Антошу за
уши.
Этот парень всегда вызывал у Кожемякина презрение своей жестокостью и озорством; его ругательство опалило юношу гневом, он
поднял ногу, с размаху ударил озорника в живот и, видя, что он, охнув, присел, молча пошёл прочь. Но Кулугуров и Маклаков бросились на него сзади, ударами по
уху свалили на снег и стали топтать ногами, приговаривая...
Он умилялся её правдивостью, мягким задором, прозрачным взглядом ласковых глаз и вспоминал её смех — негромкий, бархатистый и светлый. Смеясь, она почти не открывала рта, ровный рядок её белых зубов был чуть виден; всегда при смехе
уши у неё краснели, она встряхивала головой, на щёки осыпались светлые кудри, она
поднимала руки, оправляя их; тогда старик видел, как сильно растёт её грудь, и думал...
Подняв руки и поправляя причёску, попадья продолжала говорить скучно и серьёзно. На стенках и потолке беседки висели пучки вешних пахучих трав, в тонких лентах солнечных лучей кружился, плавал, опадая, высохший цветень, сверкала радужная пыль. А на пороге, фыркая и кувыркаясь, играли двое котят, серенький и рыжий. Кожемякин засмотрелся на них, и вдруг его
ушей коснулись странные слова...
«Елена!» — раздалось явственно в ее
ушах. Она быстро
подняла голову, обернулась и обомлела: Инсаров, белый, как снег, снег ее сна, приподнялся до половины с дивана и глядел на нее большими, светлыми, страшными глазами. Волосы его рассыпались по лбу, губы странно раскрылись. Ужас, смешанный с каким-то тоскливым умилением, выражался на его внезапно изменившемся лице.
Во все продолжение предыдущего разговора он подобострастно следил за каждым движением Нефеда, — казалось, с какою-то даже ненасытною жадностию впивался в него глазами; как только Нефед обнаруживал желание сказать слово, или даже
поднять руку, или повернуть голову, у молодого парня были уже
уши на макушке; он заранее раскрывал рот, оскаливал зубы, быстро окидывал глазами присутствующих, как будто хотел сказать: «Слушайте, слушайте, что скажет Нефед!», и тотчас же разражался неистовым хохотом.
Потом
поднял голову, посмотрел на небо, как в небе орел ширяет, как ветер темные тучи гоняет. Наставил
ухо, послушал, как высокие сосны шумят.
Пошевелился Дружок. Я оглянулся. Он
поднял голову, насторожил
ухо, глядит в туннель орешника, с лаем исчезает в кустах и ныряет сквозь загородку в стремнину оврага. Я спешу за ним, иду по густой траве, спотыкаюсь в ямку (в прошлом году осенью свиньи разрыли полянки в лесу) и чувствую жестокую боль в ступне правой ноги.
Везде было так тихо, что через три комнаты было слышно, как кто-нибудь шмыгал резиновыми калошами по парадной лестнице. Красивый и очень сторожкий кинг-чарльз Анны Михайловны Риголетка, непривыкшая к такой ранней тишине, беспрестанно
поднимала головку, взмахивая волнистыми
ушами, и сердито рычала.
Он быстро
поднял глаза от бумаги на лицо Долинского. Тот был красен до
ушей. Доктор снова нагнулся, отбросил начатый рецепт в сторону и, написав новый, уехал.
Я пришел на конгресс первый, но едва успел углубиться в чтение"Полицейских ведомостей", как услышал прямо у своего
уха жужжание мухи. Отмахнулся рукой один раз, отмахнулся в другой; наконец,
поднял голову… о, чудо! передо мной стоял Веретьев! Веретьев, с которым я провел столько приятных минут в"Затишье"!
Вот долетел до
ушей треск контрабаса, и вдруг опять все стихло, хотя и видно, что на эстраде какой-то мужчина не переставая махает палочкой, а другие мужчины то
поднимают, то опускают смычки.
Он носил темные очки, фуфайку,
уши закладывал ватой, и когда садился на извозчика, то приказывал
поднимать верх.
— Окна, двери закройте! — крикнула Наталья,
подняв руки к
ушам; огромная нога матери вывалилась из её рук и глухо стукнула пяткой о пол.
Дёргая себя за
ухо, ходит Пётр Артамонов, посматривает на работу. Сочно всхрапывает пила, въедаясь в дерево, посвистывают, шаркая, рубанки, звонко рубят топоры, слышны смачные шлепки извести, и всхлипывает точило, облизывая лезвие топора. Плотники,
поднимая балку, поют «Дубинушку», молодой голос звонко выводит...
— Наконец, преследуемый зверь утомится совершенно, выбьется из сил и ляжет окончательно, или, вернее сказать, упадет, так что приближение охотника и близкое хлопанье арапником его не
поднимают; тогда охотник, наскакав на свою добычу, проворно бросается с седла и дубинкой убивает зверя; если же нужно взять его живьем, то хватает за
уши или за загривок, поближе к голове, и, с помощию другого охотника, который немедленно подскакивает, надевает на волка или лису намордник, род уздечки из крепких бечевок; зверь взнуздывается, как лошадь, веревочкой, свитой пополам с конскими волосами; эта веревочка углубляется в самый зев, так что он не может перекусить ее, да и вообще кусаться не может; уздечка крепко завязывается на шее, близ затылка, и соскочить никак не может; уздечка, разумеется, привязана к веревке, на которой вести зверя или тащить куда угодно.
Но вот он слышит короткое, беспокойное, ласковое и призывное ржание, которое так ему знакомо, что он всегда узнает его издали, среди тысячи других голосов. Он останавливается на всем скаку, прислушивается одну секунду, высоко
подняв голову, двигая тонкими
ушами и отставив метелкой пушистый короткий хвост, потом отвечает длинным заливчатым криком, от которого сотрясается все его стройное, худощавое, длинноногое тело, и мчится к матери.